Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

Было тесно, душно, помещение маленькое, но очень весело и просто. Во втором отделении начали выступать молодые поэты. «Выступали» они с места, т. к. пробраться к столу не было возможности. Председатель громко объявлял: «Сейчас будет читать свои стихи поэт такой-то». Ну и читают же они! Будто диакон на многолетии. Воют, а не читают. Я так ничего не поняла, ни одного слова. Воет так какой-нибудь поэт, а потом просто человеческим голосом: «Все». Очень это комично выходило. Некоторые стихи были очень недурны, я думаю, многие бы выиграли, если бы их прочесть просто глазами.

Да, я забыла. Еще до спектакля ко мне подходит какой-то субъект. «Вы — Кнорринг?» — «Да». — «Я — Баранов», и, видя мой недоумевающий взгляд, добавляет: «гардемарин». Познакомились, пошел он к Папе-Коле.

Так вот — читают один за другим. Вдруг откуда-то раздается голос: «Господа! Здесь находится поэтесса Ирина Кнорринг». Председатель засуетился, ищет. Положение безвыходное. Стоит около меня, и я сама пошла на помощь его розыскам. «У меня, — говорю, — ничего нет с собой, я не могу читать». — «А вы наизусть». За мной какие-то дамы сидели, просят, неловко. Я собралась с духом, встала и громко, отчетливо и просто прочла «Мысли вслух».[379]

Ахматова сказала раз:«Мир больше не чудесен!».Уже теперь никто из насНе станет слушать песен.И день настал, и пробил час,И мир покрыла плесень.И Гиппиус в статье своейС тоской твердит в газете,Что все поэты наших дней —Сплошь — бездарь или дети,Что больше нет больших людей,Нет красоты на свете…Скребутся мыши. Ночь молчит,Плывет в тоске бессвязной.Несмелый огонек свечиВ углу дрожит неясно…О, злое сердце, не стучи:Жизнь больше не прекрасна!

Это было очень к моменту, и успех на мою долю выпал большой. Председатель просил прочесть еще, и я прочла «Портрет».

Старая, как мир, старушкаДень-деньской с утра ворчит.Косо смотрит на игрушки,На веселые лучи.Звонкий шум ей режет ухо,Яркий свет глаза слепит.Смотрит холодно и сухо,Неохотно говорит.Надоел ей мир лукавый,Опостылела земля.Ноют хрупкие суставы,Кости старые болят.Лишь порой сверкнет, как знамя,Как неотвратимый бред,Что за хмурыми плечамиТолько восемнадцать лет.Но сильны, сильны отравы,Вечно стар ленивый взгляд.Ах, болят, болят суставы,Кости старые болят.

Опять — не буду скромничать — те же шумные аплодисменты. Потом уже сам секретарь подошел ко мне с блокнотом и записал меня в Союз, подходили знакомиться; одним словом, я была центром внимания, мне казалось — я наконец попала куда следует, нашла то, о чем так долго думала в Сфаяте. Когда обратно мы ехали на метро, а затем от самого Лувра на трамвае мимо Concorde и выставки, я была — скажу без преувеличения — счастлива, говорила себе: началось. А теперь мне кажется — было ли это когда-нибудь?

В воскресенье мы ходили в Musée de Cluny[380]. Там много интересного. Я, было, дома хотела написать стихотворение, начала:

Ряд низких полутемных комнат,[381]Большая цепь, звено к звену.Они средневековье помнятИ отражают старину.

Там есть что посмотреть, хотя б снаружи.

А что произошло за неделю? В воскресенье мы с Мамочкой получили от мадам Гофман работу — вышивать (киевским швом) рукава на пальто. Шва этого мы не знали, провозились долго и вышили плохо. В четверг я поехала отвозить. Вера Федоровна мне и говорит: «Вот что. Вам нужно научиться шить. Приходите завтра ко мне, я вас научу также и шелком вышивать, а так у вас работа не пойдет». Пошла в пятницу к ней (полтора часа езды), проработала у нее воротник, вышивала и шерстью, и шелком. Ничего. Наладилось. Потом дело повернулось так, что она хотела взять меня к себе в помощницы, у нее уже работала так одна барышня (но она и живет у нее). Сначала, говорит, пока вы учитесь, я вам буду мало платить, потом — больше. Вот вы приходите во вторник — мы тогда и сговоримся. Работы не дала — нет. И уж знаю, что ничего и в мастерской. Дома советуюсь — поступать к ней или на завод. Она симпатичная, у нее легко и просто, но вопрос, сколько все-таки я буду получать? И вопрос важный.

А к вечеру, несмотря на прекрасную летнюю погоду, у меня разболелась нога и так разболелась, что ночь я почти не спала, стонала, даже плакала от боли. Мамочка вставала, делала мне массаж — на два часа облегчает, а потом опять. Я себя чувствовала такой жалкой, несчастной калекой, что мне и жить больше не хотелось. А еще назавтра вечер поэтов, вечер, куда я войду уже членом. Мамочка делала мне массаж, и вечером, сильно хромая, я могла все-таки пойти. Мы все трое пошли. Мне было немножко жутко. Знакомых у меня еще нет, с кем я буду, что и как. Да, утром в «Новостях» я узнала, что среди других буду читать и я. Это меня тоже взволновало. Одно дело, когда читаешь экспромтом, и другое, когда стоишь в программе. Стала перебирать свои черновики и пришла к очень грустному выводу, что мне нечего читать. Они (стихи. — И.Н.) все — обо мне и о Сфаяте, нужно знать и меня, и Сфаят, а так они ровно ничего не дадут. Стало ясно, что так стихов не пишут, нужно искать какие-то новые пути. Особенно горько я это поняла после вечера. Выбрала три-четыре стихотворения, взяла на всякий случай черновики и пошла. Папа-Коля меня убеждал «не сидеть только с нами»: «Чего тебе с нами! Ты с молодыми поэтами сиди». Как я вошла, один из поэтов (фамилии не помню) подошел ко мне, потом я видела секретаря (кажется, Юниус); тот сначала не узнал меня, потом был очень любезен, посадил меня вперед, познакомил с Георгием Ивановым. Доклад читал Георгий Адамович. Он сам мне понравился — нервный, видно, что поэзия для него то, чем он живет. Доклад его мне также понравился, хотя не со всем я согласна. Но общий принцип, что поэзия должна стремиться к простоте, меня обрадовал. Вообще со многим я должна была согласиться. Тема его доклада «Ошибки поэзии»,[382] и здорово рассекал нас, молодых поэтов. Пусть справедливо и интересно то, что он говорил, но читать стихи после него не хотелось. Первым выступал Георгий Иванов. Ну и «молодой поэт», из компании Гумилева…[383] Потом председатель объявил меня. Настроение было сбито, но читать пришлось. Я отклонила все выбранные дома стихи и прочла наизусть то, что пришло мне в голову после доклада, и вполне подтвердила слова Адамовича о молодых поэтах. Я прочла «Не широка моя дорога».[384]